Бессмертники — цветы вечности - Роберт Паль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не стрелять! Брать живым! — кричал из-за их спин толстый верзила с распаренным красным лицом, должно быть, какой-нибудь урядник.
С каким удовольствием разрядил бы он в это жирное, потное лицо всю обойму своего браунинга! Но тогда уцелеют остальные. Значит, нужно подождать еще. Пусть подойдут совсем близко, чтобы разом покончить со всеми. Вместе с собой…
И они приближались, точно загипнотизированные лягушки к пасти удава.
Шаг, еще шаг, еще…
— Не стрелять!..
Еще недавно красные от бега лица стали белее полотна. Усатые рты оскалились в злости и нетерпении. В глазах — и торжество, и выжидание, и страх…
Ну, теперь можно стрелять!
Не поднимая руки, он нажал на спусковой крючок и закрыл глаза.
Но выстрела не последовало.
Ошеломленный этим, он снова и снова нажимал на спуск и лишь потом догадался, что пистолет на предохранителе. Отвести его он уже не успел. На него разом навалились со всех сторон. Схватили за горло, заломили руки за спину, придавили к земле. На какое-то время он задохнулся и потерял сознание…
Вскоре оттуда же, со станционного телеграфа, полетела телеграмма:
«Саратов, господину полицмейстеру. По Царевской улице, дом 87, кв. 2 проживает Варвара Симонова у которой необходимо произвести обыск, так как сожитель ее крестьянин Пензенской губернии Федор Малов задержан на основании 21 статьи Положения о государственной охране с пятью браунингами и 65 патронами, из которых 8 патронов с отравлением, и кроме них 4 штуки с гремучим студнем. Жандармский унтер-офицер Шмотов».
И в Уфу:
«Начальнику жандармского управления полковнику Ловягину. Подозреваемый задержан на станции Раевка. Он крестьянин Пензенской губернии Федор Малов, он же Василий Козлов, с грузом оружия и бомб. Первым же поездом доставим в Уфу…»
В Уфе его сразу же поместили в тюремную одиночку. На ногах — кандалы, на руках — кандалы. Одни мысли свободны, цепей на них делать еще не научились…
Глава тридцать третья
22 января 1908 года ротмистр Леонтьев ждал на допрос арестанта. По лежащим перед ним бумагам им должен быть крестьянин Пензенской губернии Федор Константинович Малов, еще 7 января взятый с грузом оружия на железнодорожной станции Раевка. Любопытный, говорят, тип. Готовился взорвать себя бомбами, да не дали. Опять, наверное, боевик.
— Арестант Малов! — зычно доложил вошедший унтер Шмотов. — Разрешите ввести?
— Введите…
Загремело железо, и на пороге, закованный в ручные и ножные кандалы, появился арестант. Леонтьев вгляделся в его лицо и неожиданно расплылся в довольной, прямо-таки счастливой улыбке.
— Ба, кого я вижу! Петр Литвинцев объявился!
Громыхая цепями, арестант прошел к указанному месту, сел на табурет и, уронив руки на колени, молча уставился в одну точку.
— Долго же тебя, красавчик-матросик, искать пришлось! Или надоело бродяжничать? Под крышу захотелось, в тепло, на казенные харчи?
Поговорив еще сколько-то в этом духе, Леонтьев подозвал унтера.
— Вышла ошибка, Шмотов. Я жду арестанта Малова а вы кого мне привели? Или не видите, что это Литвинцев, бродяга, бежавший из тюрьмы прошлой осенью?
Тот достал из кармана сопроводительную бумагу и недоуменно пожал плечами.
— Никак нет, господин ротмистр, Малов это. Он же еще и Василий Козлов… Извольте прочесть сами.
Ротмистру стало не до смеха.
— Это Литвинцев, я вам говорю! — повысил он голос на унтера.
— И все ж таки — Малов, господин ротмистр, — не отступал и Шмотов. — Он же и Козлов… Сам в Раевке брал..
Упрямство унтера начало его бесить, но тут послышался спокойный голос арестанта.
— Не кричите, ротмистр. Это я.
— Кто — ты? — выскочил из-за стола Леонтьев. — Я знаю, что ты Литвинцев!
— Литвинцев, — глухо повторил арестант.
— А кто же тогда Малов?
— Ну, я.
— А Козлов?
— Я тоже.
— Тогда ты, может, еще и «товарищ Петро»?
— Петр, ротмистр…
Все это было так неожиданно, что весь заранее продуманный план допроса смешался в его голове. Он выкурил папиросу, заставил себя успокоиться и, не отсылая конвоя, начал допрос.
— Зовут?
— Как вам будет угодно…
— Отвечай!
— Пишите — Литвинцев… Мне все равно. Помогать вам в вашем дознании я не собираюсь.
— Кто снабдил оружием для побега из тюрьмы?
— Никакого оружия у меня не было.
— Надзиратель Денисов утверждает, что ты ранил его выстрелом из револьвера.
— Врет ваш Денисов. Или научен.
— Отвечай!
— У меня не было оружия, и я не стрелял. Денисов мог спутать.
— Значит, ты не стрелял?
— К счастью, мне не из чего было стрелять. Стреляли другие.
— Как же можно было бежать без оружия?
— Ворота тюрьмы были открыты, конвоир мой отвлекся стрельбой, и я спокойно вышел на улицу. Вспомните историю с Миловзоровым.
— Прямо так… взял и пошел? — не поверил ротмистр.
— Да. Иначе и нельзя было бы уйти незамеченным.
— Говори правду, Литвинцев!
— Я говорю правду.
— И где же ты скрывался все это время?
— Этого сказать не желаю.
— Где получил и кому вез отобранное у тебя оружие?
— Пистолеты и бомбы я приобрел для перепродажи. Но от кого, где и когда я их приобрел, а также кому вез, не скажу.
— Заставим, Литвинцев!
— Попробуйте…
Они смотрели друг на друга — глаза в глаза. Он, жандармский ротмистр, человек наделенный огромными возможностями, и арестант, в силу своего положения лишенный всего, даже возможности поднять руку, чтобы заслонить от удара лицо. Он — олицетворенье власти и сама власть, и он — растоптанный раб, посмевший перечить своему хозяину.
Широко распахнутые серые глаза арестанта потемнели до черноты и смотрели с такой открытой ненавистью, какой в этом человеке он не предполагал. Теперь перед ним словно был другой человек. Не тот, которого он знал на протяжении многих месяцев, не тот, который на допросах позволял себе долгие и пустые разговоры ни о чем, не тот, который тайно смеялся над ним и верил, что скоро опять выйдет на свободу, а совсем, совсем другой — все переживший, все передумавший и сделавший выбор.
— Литвинцев, я тебя не узнаю.
— А я вас, ротмистр. Прежде вы говорили мне «вы».
— И все-таки?
— Вы никогда не знали меня.
— Да? А скажи, это правда, что ты хотел взорвать себя бомбой? Не страшно было?
— Не задавайте лишних вопросов.
Нет, это не раб и уж совсем не растоптанный раб, посаженный разгневанным хозяином на цепь. Такие глаза, наверное, были у древнеримских гладиаторов, когда после страшного кровавого поединка решалась их судьба.
— Ну, хорошо, к этим вопросам мы еще вернемся, — примирительно сказал он. — А сейчас меня интересует вот эта записная книжка. Она твоя?
Литвинцев кивнул.
— Кто такая Салмина из сельца Каип Державинской волости… И к какой губернии относится этот адрес, когда-то записанный тобой?
— Этот адрес я выписал из объявления, извещавшего, что там имеется рецепт вещества от червей. А относится этот адрес к Казанской губернии.
— Каких червей имеешь в виду?
— Садовых, конечно.
— Вот не ожидал! Ты что же — решил поднажиться на незаконной торговле оружием, чтобы потом заняться садоводством? Не выйдет, Литвинцев, не поверю! Довольно мне твоих сказок!
Литвинцев не отвечал.
— Хорошо, что значат эти записи о пароходах и баржах?
— Это черновые наброски для газеты. Сделаны в прошлом году на Волге.
— Кто такие «Мария», «Павел» и «Максим Гаврилыч»?
— «Мария» и «Павел» — названия пароходов. Максим Гаврилыч знакомый кассир одного из них.
— А Настасья Середа и Надежда Липовицкая?
— Мои знакомые.
— Кто такие? Где проживают?
— Этого я вам не скажу.
— Вот адрес: «Самарская улица, дом Изумрудова, квартира 6. Иван Иванов Алексеев». Кто такой? На какой почве познакомились?
— Алексеев — мой самарский знакомый. Больше ничего о нем не скажу.
— Кто такой Бертенев?
— Один земский начальник, но где, не помню.
— Что скажешь по поводу этого адреса: «Стан. Арарат Эриванской губернии, селение Давалу. Страж. Никифору Иванову Иващенко»?
— Старая запись, сделанная для одного знакомого. Ничего не помню.
— А вот еще адресок: «Эриванская губ., станция Алихат, 4 участок, селение Давалу… Никифору И.»?
— То же самое.
Ротмистр опять закурил. Этот «назвавшийся Литвинцевым» словно и не понимает своего положения. Или опять надеется на что-то? Но в кандалах никуда не убежишь. Мало того, посадит, в клетку, как зверя! Он заставит его говорить правду!
С трудом успокоившись, он задал последующие вопросы:
— Кто такая Варвара Дмитриевна Симонова?
